Одна из ключевых фигур современной российской литературы Людмила Улицкая посетила Прагу и выступила на книжной ярмарке «Мир книги», где был представлен перевод на чешский язык её романа «Даниэль Штайн, переводчик». С Людмилой Улицкой встретились шеф-редактор «Пражского телеграфа» Наталья Судленкова и корреспондент Светлана Улицкая.
Несколько лет назад Вы признались читателям журнала Esquire, что не можете воспринимать себя как писателя. Сейчас Вы уже так не думаете?
Я уже привыкла быть писателем. На это ушли годы, но до сих пор есть чувство, что могу заниматься и чем-то другим. Я не привязана к писательству. Не исключаю, что в моей жизни может случиться поворот и в какую-нибудь другую сторону.
Какие чувства Вы испытываете, когда начинаете писать произведение? Каково ощущение рождения книги?
Этот процесс очень долгий. Вот, например, сейчас я думаю, что, может быть, напишу ещё одну книгу. Но немножко страшно. Может, стоит садиться за стол, а может, и нет… Есть тема, которая мне интересна, есть сюжетные движения, с которыми можно было бы поиграть, поработать. Но это решение я никак не могу принять, так как знаю, сколько мне это будет стоить сил. Как-то немножко жалко себя. Когда жалеешь себя – не пишешь, а когда перестаёшь жалеть себя – уже оказываешься в работе и сильно привязан. Это очень тяжёлое время.
Ощущаете ли Вы ответственность перед героями, перед самой книгой – в том смысле, что Вы обязательно должны её закончить?
Да. Когда я заканчивала «Даниэль Штайн, переводчик», то очень боялась попасть под машину. Я очень аккуратно ходила – поглядывала, у меня было чувство, что я просто должна её закончить. «Даниэль Штайн, переводчик» была «кровавой» для меня книгой – было бы обидно её не закончить.
А почему она была «кровавой»?
Её было безумно тяжело писать, очень… Надо было многое держать в голове, что было выше моих возможностей. Всегда говорю про эту книгу, что её должна была написать не я, а человек более мощный, более талантливый, может быть, мужик здоровый. Но не нашлось – поэтому пришлось мне. Она мне была непосильна.
Говорят, что эта книга помогает успокоиться, не нервничать по каким-либо причинам…
Вы знаете, мне тоже Даниэль Штайн помог успокоиться. Я виделась с ним единственный раз в жизни, тогда он снял с меня груз кризиса… Я поняла, что имею право сказать: «В это верю, а в это не верю». На разных уровнях мы всегда зависимые люди. И Даниэль, священник, католик, монах, казался очень несвободным, но был очень свободным внутренне. Эти вопросы внутренней свободы, честности очень актуальны.
Как бы Вы определили внутреннюю свободу человека, в чём она выражается?
Наверное, не смогу дать точного определения понятия «свобода», но знаю, что всю жизнь избавляюсь от страхов. От очень многих и разных страхов – реальных, нереальных, врожденных, приобретенных. Вот эта унизительность страха очень мешает жить.
Что Вам помогает от них освободиться?
Во-первых надо их осознать, отметить. Его надо поймать – этот страх. Я же человек головной – у меня много через голову проходит, и должна сказать, что сейчас у меня меньше страхов, чем было в молодости. Отчасти и режим поменялся, но не в этом дело. Внутренняя свобода – она не связана с режимом, в котором мы живём. Режимов хороших нет – как мы можем заметить к концу жизни.
Есть ли какой-то страх, от которого Вы никак не можете избавиться?
Я перенесла онкологическое заболевание. В связи с этим тема смерти ко мне подошла близко. Поэтому, в отличие от большинства людей, я её не боюсь, а боюсь, что буду себя плохо вести в боли, в страданиях. Не каждому ведь дано во сне умереть… Иногда это бывает очень тяжело, мучительно. Особенно в России, где очень плохо обезболивают. Например, я была в Израиле и видела, как внимательно там относятся к теме болезни и боли. Боюсь же я не столько боли, сколько того, что буду молодым в тягость.
В одном из интервью Вы упомянули, что в свои произведения вставляете переписки с литературными агентами и другими лицами. Люди сами себя узнают в Ваших произведениях?
Я стараюсь, чтобы этого не происходило.
Для того, чтобы не затрагивать их чувства?
Да, дело в том, что у меня есть неприятный опыт. В одном рассказе я упомянула ситуацию, связанную с моей подругой, после чего она на меня очень обиделась. До сих пор не простила, что я о ней написала. Причём там очень хорошо все написано, с симпатией, но тем не менее, она почувствовала себя уязвлённой. Я поняла, что виновата перед ней, просила прощения, но его не получила.
В одном из интервью Вы говорили о моменте Вашей жизни, когда Вам казалось, что находитесь в точке ноль… О чём Вы тогда думали?
Опыт был на самом деле прекрасный, я понимала, что у меня нет ничего, и я нахожусь в такой точке, в которой могу проходить всё заново. Меня ничего нигде не держит. Кризис – это замечательная вещь, потому что без него ничего не происходит в нашей жизни. У меня в жизни не раз было состояние, которое можно назвать кризисным. Знаю, именно кризис даёт точку для будущего роста, движения. Он может быть болезненным, потому что рушится привычное представление. Те вещи, которые виделись прочными, основательными, оказываются совершенно пустыми. Зато происходит созидание новой системы ценностей. Это очень полезно.
Общество меняется, мы видим, как ускорился прогресс… Как Вы оцениваете эти перемены?
Мы находимся в середине процесса, мы не можем его увидеть – так как внутри него, не можем его оценивать… И мы не в конце, а в начале его. Происходят грандиозные, потрясающие перемены, которые нами не осознаются. Они находятся на эволюционном уровне. Я, как биолог, смотрю на вещи под определённым углом зрения. Вот бывают виды животных, растений, которые в неизменном виде существуют миллионы лет. А потом вдруг что-то происходит и в течение относительно короткого времени – за 200 тысяч лет – вдруг раз, и вырастает ещё один рог или глаз, или нога. Причем тот вид был очень стабильным, существовал миллион лет. Вот что-то сейчас происходит с человечеством. Может, что-то произойдет – и раскроется ещё один глаз.
Как Вы считаете, какие философские вопросы на сегодняшний день наиболее актуальны?
Мне кажется, что сегодня собственно философских вопросов не осталось. Потому что проблематика классической философии полностью себя исчерпала. Вопросы, над которыми в течение тысячелетий бились философы, сегодня не разрешены – просто перестали быть интересными. Темы истины, добра и зла вышли за пределы интересов философов. В настоящее время философы занимаются гносеологией, психологией, смежной с иными вещами, а вот классическая философия в каком-то смысле уже умерла. Может быть, на время. Недавно говорила об этом со своим другом с философским образованием. Он согласился с тем, что классическая философия умерла. Гегелей больше не будет.
Гегель обычно появляется, когда есть вопрос…
Вопрос рождает ответ. Но сегодняшние вопросы не к философам. Личинка не может задавать вопросы о глобальном – она просто до него не доживает…
О проблемах настоящего и будущего
«Один из самых острых вопросов сегодняшней генетики – что она может изменить в человеке, как повлиять на него. Буквально за последние два десятилетия человечество тихо и незаметно вступило в совершенно новую фазу. Сегодня существует колоссальное количество инструментов, придуманных человеком, которые его возможности невероятно расширяют. Мы стоим на той грани, когда инструментом можно пользоваться, не беря его в руки, а встраивая в организм. Такие чипы уже вставляют больным для того, чтобы ликвидировать поломки в геноме. Но такие же чипы можно вставить в организм человека – и человек приобретёт качества, которых не имеет от природы. Ситуация очень увлекательная и опасная, она возвращает нас к теме нравственности.
Тема научной этики сегодня становится главнейшим вопросом. Чем мы можем заниматься, а чем ещё нет? Потому что уровень нравственности сегодня не соответствует технологическому и интеллектуальному уровню. Это проблема новейшего времени и главная проблема будущего. Что делать с тем, что человек так могущественен и умён, но при этом продолжает оставаться сукиным сыном, жаждет обогащаться, потреблять и уничтожать?
Не так давно был объявлен мораторий на клонирование. И я полностью это поддерживаю. Это ещё и вопрос неравенства. Например, у очень богатого человека погиб ребёнок. Он может его клонировать. Это стоит, к примеру, миллиард. У другого человека погиб ребёнок – и у него нет денег, чтобы клонировать его. Более того, мы живём в мире, где у многих стран нет денег даже на антибиотики. В Индии 40% детей погибают до года просто потому, что нет антибиотиков. И это проблема не научная, а нравственная. Того, что происходит с сегодняшним миром, не было никогда. Нашим детям предстоит решать, что делать с этими знаниями и высочайшими достижениями».
«Пражский телеграф»